Воспоминания о художниках: Михаил Васильевич Нестеров

Михаил Васильевич Нестеров в жизни был не совсем похож на того человека, каким мы представляем себе автора книги «Давние дни». Среди советских художников, же­лавших служить любым образом власти, Нестеров был как монумент, как памятник чистоты и веры в рус­ское искусство. Лично для меня, ког­да я первый раз мальчишкой увидел Мастера в его квартире, полной строгого порядка, с горничной в на­колке, с обязательным вставанием перед старшими и перед женщина­ми, квартире, казалось бы, страшно патриархальной, он сразу предстал передо мной огромным своей ду­шевной чистотой человеком, кото­рый разговаривал с мальчишкой на «вы», пожал руку и говорил все то, что говорил своим коллегам. И с тех пор Нестеров остался для меня об­разцом художника, к которому я всю жизнь пытался приблизиться.

Я оказался в его доме с этюда­ми — наверное, тогда так было при­нято, — чтобы показать свои маль­чишеские работы Мастеру. У моей мамы не было знакомых иного уров­ня, и так совпало, что мы вообще должны были быть по поводу како­го-то праздника, чуть ли не Пасхи, у Михаила Васильевича в гостях.

Михаил Нестеров был уже в возрасте. Ему трудно было нагибаться самому, и он попросил разложить этюды на ковре. Моя мама очень волновалась. Этюды были на картонках, написа­ны теми дешевыми масляными крас­ками, которые продавались в ма­леньких тюбиках в магазине на Кузнецком мосту. Позже, уже ставпрофессиональным художником, я, глядя на многих своих коллег, рас­сматривающих работы начинающих, никогда не видел такой волны, которая, казалось, возникала на су­ховатом лице Нестерова, — жела­ние увидеть что-то, чего, может быть, и не было в этюдах: увидеть за­датки и способности молодого ху­дожника.

Этюды были детскими. Сокольники с дорожками, полянами, зате­рянным и в зелени домами. Мне было неловко их показывать. Я воз­ражал против того, чтобы худож­ник, которого я бесконечно уважал, смотрел их. Но Нестеров — в гости­ной со столом, накрытой белой ска­тертью для чая, с гарднеровским фарфором , с прислугой, которая стояла в дверях, рассматривал все чрезвычайно внимательно. И обра­тив внимание на один пейзаж, где английская красная доминировала по цвету, сказал мне: «Такого не бы­вает. И ли скажу точнее: такое быва­ет лишь считанные минуты, и ху­дожник этого просто не успевает написать. И люди это тоже не видят. Это неправдоподобно, и тем не менее это очень точно передает то состояние вечера, которое лучше всего характеризует самый вечер как таковой. Вы преувеличили, но это хороший пейзаж, потому что это искусство. Художник увидел и передал необыкновенное, то, что зритель потом и сам может увидеть в природе. Не бойтесь преувеличи­вать то, что вас поражает, и никогда не пишите точно. Точность — это смерть искусства». Я спросил его: но ведь должно быть похоже. «По­хоже, — ответил замечательный ху­дожник, — это не точно».

В первый же визит, а мне было всего 13 лет, Нестеров подарил мне тот единственный этюдник, кото­рый остается со мной всю жизнь. Он не говорил никаких слов. Он стоял как столп — символ чистоты и праведности и, пожимая мне руку, сказал: «Пусть он послужит на благо тому искусству, которому вы отдади­те себя».

Потом, оказавшись в 16 лет на фронте, я задавал себе вопрос: если мне повезет и я вернусь домой, то кем стану. Мне хотелось быть музы­кантом — за плечами были занятия по классу флейты, — но знакомство с этим, почти святым для меня чело­веком, образ которого приходил ко мне во время кошмара войны, опре­делило мой выбор: я стал художни­ком, одинаково неудобным для свое­го времени и власти.

Михаил Васильевич не пере­жил первого года войны. Восемь­десят лет... По обывательскому от­ счету — много, но как художник Мастер мог работать и работать. Удивительнейший художник. И человек. Сам определил характер своей подготовки. Московское учи­лище — Перов, Саврасов, Прянишников. Три года в Академии. Императорской. У Чистякова. Двадцать лет в Киеве. Исколесил Италию, Францию, Австрию, Германию, Грецию, Турцию, чтобы навсегда по­том остаться в Москве.

Элий Михайлович Белютин