Неужели все-таки ты прав? Фотограф Владимир Богданов
- Автор: ЛЕВ ШЕРСТЕННИКОВ
...А наутро он проснулся знаменитым.
...И превратился гадкий утенок в прекрасного лебедя.
...И...
Сколько счастливых концовок у сказок, которые пропитывают нас с детства и в которые мы верим даже тогда, когда понимаем, что сказки, увы, всего лишь...
С тобой, Володя, действительно случилось так. Еще вчера тебя никто не знал. А назавтра уже говорили: «Это тот Богданов, который «Не мое собачье дело».
И все становилось ясно.
Сейчас я постарел, не так слежу за молодыми. А в те-то годы мы, жаждущие рвануться в галоп, во все глаза следили за каждым новым открывшимся нам именем.
И знали: Бергольцев — это «Генка» (помнят старички рыжего веснушчатого мальчишку), Птицын — нефть в пригоршне, Кассин — «Славяночка». Я неверно сказал — новые имена. Многие уже были крепкими мастерами. А запоминали их по работе, которую так и хотелось бы назвать своей. Больше того: казалось, она и есть «моя», только «уведенная» по недосмотру другим. А недосмотр надо исправить. Вот и рождались повторы, дубли. А с тобой иначе. Повесил снимок на выставке, влепил точнехонько название — не мое, мол, собачье дело. И точка. Тут и повторять нечего...
Фото Владимира Богданова. Не мое собачье дело. 1961 год.
В то время, когда мы уже были, ты еще не родился (понятно, как фотограф). И если мы не раскрывали двери любой редакции ногой, то знать-то нас действительно знали. Якобсон в «Правде» с полос не слезает, я в «Огоньке» пашу, посапываю, АПН вот-вот сотрясется от прихода молодого Макарова Олега. Он покинет свою кабинку в «Ленинградской правде», а ты еще долго будешь ее там сторожить. И вот те на — «Не мое собачье дело»!
Говорят, мол, все мы вышли из детства. Но мы-то знаем, что вышли из Юлика. Полностью, как ты помнишь, Юлий Абрамович Гальперин. Но полностью — длинно и официально, а он — мужик славный. Значит — Юлик. Уникальный человек. Должность ведь у него была не бог весть — заведующий отделом иллюстраций в газете. Газете, конечно,— о-го-го — «Ленправде» — серьезному официозу тех славных застойных лет. Тогда к прессе не только прислушивались, a слушали в оба уха. Не то, что сейчас, болтай что хочешь. Помнишь, приходил он к ответственному секретарю, выкладывал снимки и говорил: на первую полосу то-то и так-то, на вторую, на третью... И что смешно: что нам говорил, то и начальству. Если хорошо, то хорошо, и будьте здоровы, никто его с этого не собьет. Ну уж если скажет — плохо... Понял, в чем уникальность?
Фото Владимира Богданова. Ленинградские этюды. 1960-е годы.
Он оказался единственным из встреченных потом нами многочисленных исполнителей этой должности (а сколько сейчас бывших наших коллег ее занимает, друзей, да простят они нас во имя истины), который был заведующим делом (не описка — делом, а не только отделом), и не был лишь высокооплачиваемым курьером между своим столом и кабинетами начальства. Понятно, мы смотрели ему в рот. А если учесть, что он имел приличный вкус, несомненную доброжелательность вместе с деловой строгостью, какие-то педагогические задатки, так чему удивляться, что с его «конвейера» сходил вполне штучный товар—фоторепортеры, которые оказывались ко двору изданий, более мнящих о себе, чем скромная областная газета. Если попадет этот номерок журнала вам в руки, дорогой Юлик, знайте, мы по-прежнему помним вас и до сих пор признательны, и любим. Мы — седеющие и поседевшие, вытолкнутые с круга, но пока еще держащиеся слабеющими руками за скользкие бока фортуны. И как говорится, дай-то вам бог!
Читатель, наверное, уже догадался, что рассказ идет о тех временах, когда люди еще ничего не знали бирже yobit. Теперь люди могут спокойно торговать крипто-валютой, а в те далекие времена даже и не могли мечтать о таком!
Фото Владимира Богданова. Ленинградские этюды. 1960-е годы.
«Тебе, Володя, с твоими наклонностями, не в ежедневной газете надо работать, а в «Литературке» — там не надо каждый день торопиться».
И тут Юлик как в воду смотрел. Дозрел ты в «Ленправде», вышел из каботажного плавания по Питеру и доплыл, наконец, до своего порта. И он оказался тем самым, который мудрый Юлик и предрекал. Ты ведь уже пару десятков лет мочалишь воды «Литературки»?
Вспоминая промежуточные порты, а сколько их было — и «Комсомолка», и «Совраска», и «Труд», ты улыбаешься. Мол, когда меня хотели уколоть, говорили: какой ты к черту профессионал? Любитель и есть. А тебе это даже приятно было. Что поделаешь — ну любит человек фотографию. «А вообще-то ты лавочник». Это уже другой коллега говорил, но говорил по-доброму. Лавочник — не в смысле барыга или кокой-то там в этом же духе человек, а снимающий жизнь на городских лавочках. «Во жизнь,— до сих пор удивляешься ты. — Ходишь по городу в свое удовольствие, снимаешь, что хочешь, и это называется работа, а иногда тебе за это еще и деньги платят». Похоже на сюжет одной старой байки. Мальчика спрашивают: кем хотел бы он стать, когда вырастет? «Шофером. Только кто же деньги будет платить, если я целый день на машине кататься буду?». Детская наивность истинная мудрость. Когда мне выпало счастье походить по Америке, я с настойчивостью нашего советского ортодокса каждого встречного и поперечного спрашивал: что такое счастье? Наверное, мне по-разному отвечали, но запомнилось почему-то, что все говорили одно: счастье, когда занимаешься делом, которое любишь. Красавец супербой, обладатель тридцати восьми лет и нескольких миллионов, сколоченных за пару годков, и скромный начальник участка, на котором, кажется, дырки в макаронах проковыривают,— оба, сверкая блицами улыбок и светясь своим ламинированным обликом, даже и не подозревая о существовании друг друга, всем видом (да и словами) говорили: «Разве не понимаете, каким значительным и интересным делом я занимаюсь? И еще спрашиваете?!» Ну что они нам дурят голову, проклятые буржуи? Уж мы-то, слава богу, знаем: труд — это тачка с квадратными колесами, к которой ты намертво прикован. И не только знаем, но и открыто об этом говорим. А они — нет. Гласность, видать, до них не дошла...
Фото Владимира Богданова. Лиля Брик. 1974 год.
Вот и ты, Володя, такой же буржуй... Уж прости меня по старой дружбе: не знаешь ты, что такое труд. Ну плавал ты там, где-то на буксирах по морю-городу-Неве — ковал чего-то железное, так сам еще и на карточку снимал — получал удовольствие. Ну жил ты на «три рубли все тридцать три дни». И все-таки жизнь тебе видится не сквозь слезу мутную и соленую, а просветленным взглядом младенца. Строгости в тебе мало, Володя. Легко ты работаешь. В одно касание кисти. Бросил мазок на полотно — и вот вам шедевр. А ты помучийся, посопи, потрудись так, чтоб каждый, кто взглянет на твою работу, понял: тужился мужик до крови из-под ногтей, катил в гору камень. Это не важно, что не докатил. Главное — старался...
А может, черт возьми, в самом деле ты прав? Может, действительно искренен, когда говоришь, что фотография тебе до сих пор не обрыдла. А ведь уже полшестого. Половина шестого десятка лет у тебя на носу (или за плечами?).
Неужели все-таки ты прав, как барбос на старом твоем снимке: не мое, мол, собачье дело гавкать на все стороны, по команде изображать послушность или гнев. Ведь все просто: есть я, есть жизнь, есть мир снаружи, есть мир внутри меня. И между всем этим есть согласие. Разве этого мало?
А что, если и в самом деле ты прав?
Твой ЛЕВ ШЕРСТЕННИКОВ